Фанфик - супер! Обожаю его!!! Философский такой...

Урахара Киске, великомученик в прошлом – торгаш сейчас и навсегда, еще с утра понял, что грядет буря. Темные сытые облака плыли в его сторону, никем не замеченные, ощущаемые им. Когда портилась погода, у него понижалось давление, портилось настроение, болела голова, но, несмотря на такой дар непринятия бури, он ее любил и жаждал. Тот, кто однажды назвал его мазохистом, был почти прав. Или не почти.

После ужина ему захотелось вздремнуть на крыльце никем не замеченным. Лениво и прохладно проплывали мимо тугие облака, ветер, рыскавший не подалеку, стих, затаился. Становилось странно. Пусто. Сегодня он был совсем не свободен, сегодня ему было совсем не до отдыха. Он ждал гостью, которая меняла его мир маленькой безмозглой своей жизнью. Он не любил ее, он любил понимать.

— Эй…

Пальцы пошевелили панаму на его лице, неловко потрепали за кусочек накидки. Высоко над ним разверзлось синее небо ее глаз – и поглотило испуганные облака, пахнущие морем. Урахаре стало дурно от такого соседства. Сегодня его мир будет поделен на две рыжие половины. А ему все равно. Пусть грянет буря.

— О, Рукиа-сама… — нарочито вежливо и удивленно воскликнул он, ставя ударение не на той гласной, как иностранец или хам. Он приветливо махнул ей движением, прямо перед ее лицом – как будто невзначай. Этим движением он обычно ломал маски пустых на мелкие кусочки. Панама слетела с головы – она подобрала ее и подала ему. Она не улыбалась, она знала, за что он так жесток с ней, и принимала это.

— Я ухожу, торговец. Возьми. – Вялый гигай упал ему на колени, жалобный звук сломанной игрушки, пустота. Ее внешняя оболочка не испорчена, тот же бант и те же белые гольфы. Урахаре показалось, что ему на колени положили мертвого ребенка, убитого им вечность назад. Стало душно. Он заметил, что она не плакала сегодня и явно переборщила с натто. От нее пахло как от обычной школьницы. Это было выше его сил.

— Я сберегу его для госпожи…

Она оборвала его лесть рукой, властным движением полной неудачницы, спокойно, без достоинства, которого так и не обрела. Ее сюнпо было как у школьницы, но это не помешало ей исчезнуть с достоинством, как принцессе. Урахаре хотелось, чтобы она нашла, что сказать ему напоследок, попросила бы позаботиться о Ичиго, например. Ее тело было сейчас теплее, чем она, по крайней мере, в нем было что-то живое.

Рукиа подошла к воротам и, не обернувшись, исчезла в них. Трусиха.

А на коленях так и осталась улыбаться ее брошенное тело. Оно больше не было нужно ей. Нет. Не так. Она больше не была достойна его. Урахара снова лег на спину, жалея о том, что в свое время не убил ее нечаянно. Что-то ледяное сжимало его сердце, напоминало о прошлом, кусало за горло. Он вспомнил, что в нижнем ящике шкафа лежат забытые рыжим шинигами кроссовки, и неожиданно для себя уснул. Ему было слишком сложно смотреть на облака, когда синее небо ее глаз навсегда отвернулось и от него, и от солнца этого мира. От обоих. Пока он дремал полил мелкий холодный дождь. Нашедший хозяина Тессай подумал сначала, что капли на больших, едва прикрытых глазах Урахары – слезы.

Время бежит сквозь, время бежит в нас. Урахара насиловал время, как мог, выставляя его последней продажной штучкой, измываясь над ним. Может, в отместку этому у него сегодня появилась первая морщинка через весь лоб, хотя, нет… Тупой рыжий теперь уже просто школьник постоянно ошивается тут и просит его позвать Рукию, как будто тридцать килограммов прячутся в маленьком магазине, в самом его нутре, избитые, напуганные, влюбленные в рыжее до следов от ржавчины солнце.

Он не тупой, он просто влюбленный, его тоже можно понять. Урахара, например, не понимал и смеялся ему в лицо – у Ичиго теперь не было меча. Да если бы даже и был. В первый раз что ли…

Он даже хотел подарить ему ее использованный носок с гигая на память, но вмешался Тессай, а когда Ичиго заплакал однажды, потеряв последнюю надежду, внутри Урахары зажглось знакомое пламя, и он выгнал мальчишку взашей, как бездомного щенка, хоть и любил животных.

Ишшину придется непросто – его главное чадо изнасиловано всем этим миром мертвых и брошено на произвол судьбы, а в самом нем не осталось сил тащить большого рыжего ребенка по жизни, как никогда раньше. Из сильного мальчугана с суровым взглядом сделали обычного болвана, каких много, каких он, Урахара, презирает. И любит. Немножко…

Он наиздевался над Ичиго вдоволь, а потом просто перенес магазин в другой район, где его не мог найти человек без чувства реацу. Было забавно видеть, как Ичиго приходит на пустырь с расширенными от ужаса глазами, выкрикивая только одно имя – похожее на крик сломанной пищалки от куклы – Рукиа.

Особенно смешно было потому, что еще в начале ноября Урахара получил письмо от самого Бьякуи, в котором сообщалось, что его сестра собирается выйти замуж. Нужно будет купить подарок и навестить куклу, чтобы Ичиго никогда больше не плакал один. Пусть кукла плачет тоже. Так необидно.

Ночью, просто и вдруг, он вспомнил, как однажды после тренировок увидел Йоруичи обнаженной и ничего не почувствовал. Она тогда была разочарована – и немного счастлива, как будто женщине объяснишь, почему она не вызывает обычных эмоций. И разве это плохо, что уважение к ней пересилило его похоть? Или похоть для носительниц жизни внутри такое важное чувство? Урахара не понимал положительно женщин… Никаких – ни темнокожих, ни синеглазых. Половину ночи он не мог уснуть, мучаясь от одной единой мысли – что будет, если однажды он все-таки поймет женщину? Как тогда ему умереть как можно безболезненней?

Слепые котята безошибочно находят дорогу к матери, умирающий от жажды в пустыне почувствует воду за миллионы световых лет. Урахара знал, что если даже глупый рыжий потеряет последнее, что у него есть, его не перестанут любить, назовите это проклятьем главного героя или великим божьим даром.

Не перестали.

— Вы пришли… — сказал он обычным своим тоном, каким договаривался о скидке на дорогой, но залежалый товар, немножко радушно, слегка горько.

Конечно, прошло чуть больше двух лет, но герои изменились слишком сильно – стремясь уничтожить последнее кровоточащее, что заставляло бывшего главного героя медленно распадаться на крохотные частички. В один миг его маленький магазинчик показался ему самым страшным местом на земле, а желание убить кого-нибудь стало невыносимым, мокрым, почему-то желанным.

— Верните ему ее, — Садо слов не подбирал, говорил, как перед Богом – впрочем, Урахара бог и есть, правда, специфический. Он стал выше и шире, и костюм носит немного аккуратней, чем раньше, особенный. Правая его рука принесет ему, Урахаре, проблем, если разбушуется. С левой чуть проще – она на плече у аккуратного, как пирожное на пасху, Исиды. Торговцу стало завидно – он тоже хотел быть хоть у кого-нибудь любимым, хоть однажды, хоть за деньги – так, госпожа Хисана?

— Я ее съел. – сказал он, и непонятно было врет ли. Ветер сдул шляпу на бок, скрывая от молодежи его сонный глаз, его бессовестный вид. Нарочито добродушно он оперся на трость, как обычный старик. Бенехиме оттуда отозвалась не сразу, но с готовностью, немножко – глядя на Орихимэ – ревниво. Женщина…

— Мы не хотим ссориться… — как бы невзначай Орихимэ встала между ним и влюбленной парочкой, плавным своим женственным боком, задевая торговца, ладонью успокаивая меч. Интересно, долго ли она плакала, состригая длинные свои пряди, которые так напоминали Куросаки-куну о прежних временах?.. Наверное, немало – но держится она хорошо, даже слишком хорошо. Каре ей идет, а плавность взамен угловатости ее порывов идет еще больше. Орихимэ все такая же добрая — хранит любовь других, раз не сумела сохранить свою. Орихимэ такая же эгоистка – пользуется чужой болью, чтобы приблизить к себе свое единственное счастье. Она ему нравилась даже такой. Она вообще ему нравилась.

Красивая, особенная, но такая очаровашка. Обмануть ее даже торгашу будет сложно. Невыносимо неприятно – как плюнуть в спину старику, как уронить ребенка. Садо убрал руку с ласкового, похожего на красивую девочку любовника. Исида незаметно вынул стрелу. Стало холодать, хоть солнце и плевало на ошметки лета на коленях у неба. Урахара подумал, что, несмотря на его равнодушие, в последнее время все несут свою боль к нему, и это начинает медленно сводить его с ума. Хоть и радует.

Орихимэ, конечно, он бить бы не стал – слишком уж она непохожа на Рукию, той бы он с удовольствием запятнал гордое личико. Бенехиме рванулась было к ней – но он сдержал ее. Натянутая тетива застонала в руках лучника, оскалилась счастливая «Рука Дьявола», запела Кровавая Принцесса.

Если они тут все сдохнут, маленькая черноволосая тварь не вернется, чтобы вытащить из коробки на пятой полке свой гигай и не спасти спивающегося Ичиго. Она слишком занята.
Разве стоит это пролитой крови, а? А ему еще пересчет после обеда… И Дзинта с Уруру рядом – дети, как-никак…

— Слушай, — он вкрадчиво повернул хитрое лицо к рыжей девушке – Как я могу прятать тут сестру самого Бьякуи два с половиной года? Я что, враг самому себе, а?

Он, конечно, врал, но врал фигурально. Бьякуя был единственным человеком, мало-мальски что-то значащим, на которого ему было абсолютно плевать. Он его не боялся – не ненавидел – не знал вообще. Хотя в свое время неплохо общался с милейшей Хисаной, плоть от плоти своей младшей сестры, но доброй. Человечной такой шлюхой.

— Верните пожалуйста ему ее, — настойчиво, вкрадчиво, как сам он, сказала ему Орихимэ. Волосы ее отливали золотом, а в глазах тускнело, он всмотрелся, и понял, что только что что-то умерло в ней, до сего дня горящее и спасавшее.

Она состригла волосы – но отрастила свои такие нежные еще пока чувства. По-прежнему любит, но напополам с ненавистью, Орихимэ перестала быть принцессой, она стала королевой и скоро ее казнят на костре. За смелость и за месть гугенготам. Наверняка. И было еще что-то в больших опустевших теперь глазах. Что-то или кто-то. Уже убитый. Уже потерянный ею. А терять больше – не значит ли это упасть на самое дно? Урахаре стало невыносимо жалко самого себя. Глупые ребята, зачем они вмешиваются в эту теплую грязь, и зачем пачкают его и без замаранные руки?..

— Я подумаю, — наврал он ей, глядя, как уходят домой жарить рис и целоваться, новоявленная пара. Из Садо выйдет хороший муж. Жаль, что для Исиды, к счастью, что для него.

Спины стали совсем маленькими по линии к горизонту, постепенно превращаясь в точки. Торговец подумал, что рано или поздно все становятся просто точками на чьем-то пути, просто следом от махнувшей кисти. Но если этот процесс оправдан и принят, почему все так стремятся оставить от Куросаки настоящий слепок, настоящий портрет? Что есть в нем такого, что не может быть просто погребено, просто раздавлено, просто забыто? Какая красивая девушка с солнечными волосами прямо перед ним! Как тепло она улыбается! А может, эта нарочито светлая любовь была выдумана милейшей принцессой, чтобы скрыть собственное одиночество? А может, лучшие друзья так жаждут Его возвращения, только из страха быть забытыми? Люди склонны прятать собственные желания за благими, такими благими намерениями. Не торговцу мелочами их судить – не стоит опускаться до их уровня.

— Не шуми! – сказал он Ичиго, открывая запасные ворота в мир мертвых, зарекшись помогать ему снова – помогая ему между тем.
— Если нас увидят, ты будешь казнен. А я буду побит кем-нибудь сильным. Не то, чтобы я был против первого или второго, но меня и так считают мазохистом… Так что не скули.

Ичиго шел за ним молча, ступая крохотными шажками, как будто гейша в кимоно. В последнее время он стал непохожим на самого себя, сильного, глупого, бесстрашного… А может, именно такой он – настоящий? Больше всего Урахару пугало лицо мальчишки – обветренное, поросшее первым пухом, огрубевшее. Совсем некрасивое. Как он собрался говорить с женщиной в таком виде?

Он указал ему на отверстие в бараки шестого отряда, немножко надеясь, что его обнаружит Бьякуя и надерет рыжему шинигами зад, раз уж это слишком безнравственно для него самого. Но в бараках было спокойно. Капитан скорее всего ушел или уже умер. Или женился, что вряд ли.

Ичиго лез через дыру, широко распахнув навстречу всем ветрам печальные свои глаза. У него был вид голодного человека. За одно это равнодушный к рыжим школьникам Урахара готов был вскрыть черепную коробку госпожи Кучики. Как можно доводить ребенка до такого отчаянья? Это же неинтересно, не научно!

Готовый ко всему торговец шел первым, все еще пытаясь понять, почему он вообще тут, а не в постели. Самому себе он казался местами мудрым, местами простывшим. Он был готов к атаке или воплям – но неожиданно для себя услышал смех. Прямо к нему через широкий двор шел его знакомый нахлебник, слегка поправившийся, слегка уставший.

— Йо! – сказал Ренджи, и тут заметив Ичиго, поменялся в лице – А ты тут как? Зачем?

— За молоком… — одновременно ответили ему оба, не сводя с лейтенанта глаз. Вид у Ренджи был удрученный, наверное, хотел тоже поспать перед едой или склеить Хинамори быстренько. Его беззаботность порадовала Урахару – ему разрисованный нравился и убивать его не хотелось, а убегать в его возрасте несолидно. Если б тут был Бьякуя…

— Капитан на грунте! – предупредительно начал было Ренджи, поднимая Забимару перед собой, как указку или ручку. Такое унизительно обращение с мечом покоробило Ичиго, а Урахару позабавило. Бенехиме была с ним, но, слава богу, отвлеклась в этот момент.

— Мы не к нему… — тактично начал торговец, внимательным взглядом изучая двор – пустой и прохладный, как голова Бьякуи. В чертах лица Абарая ему внезапно увиделся молодой Кучики и даже немножко Рукиа. Ее тут явно не было – ее реацу, от которой кишело в его магазинчике на складе использованных гигаев, полностью отсутствовала, как будто кто-то специально скрыл ее следы. Урахара снова пожалел, что решился на эту авантюру. Он сейчас презирал и рыжее солнце того мира, и синюю луну этого.

— Она в доме… — сказал Ренджи, не давая им опомниться, — В своем новом доме. Там никого нет, но лучше будет забыть о ней. Этому – он указал зампакто на Ичиго – Этому лучше не бередить себе рану. Забудься. Я же забыл!

Он покачнулся вперед, деланно небрежно плюхнулся на сырой от тысячи истерик камень. И Урахара, и Ичиго поняли, что память Ренджи сильнее его принципов, раз его боль отпечаталась на красивом лице, тенью перечеркнула его глаза, плюнула в душу. Ему хотелось сейчас и всегда говорить о Рукие, но это уже было лишним. Как и он сам. «Ичиго, это твое будущее, — хотелось сказать торговцу мальчишке – Не забудь перенять выражение его лица!».
Ичиго уже шел вперед него, ясно чувствуя себя не шинигами, не героем. Ренджи вяло звал их назад, как будто звал самого себя. Ему хотелось больше всего на свете быть сейчас на месте Ичиго, который в порыве отчаянье был способен на все – и этому всему суждено было быть прощенным, быть принятым. Но он никогда не был главным героем… И никогда не имел на Рукию столько прав.

Абараю оставалось только пить дальше, играя свою роль от заученных реплик до затверженных наизусть поступков. Он был жалок для самого себя – и велик для бога. Позволять стать другим счастливым может не каждый. Никто, если быть точнее.

Урахара стоял на коленях напротив широкого чисто подметенного двора, спокойный и незамеченный. Его путь тут был завершен, его ответственность кончалась тут.

Ичиго уже ломал с деланным видом забор, разбрасывал слуг одним дыханием своей покинувшей его силы. Небо смеялась над ними набухшими тучами. Приближалась буря. Урахара был почти счастлив.

На шум такого варварского поступка выбежали люди, прислуживавшие молодой госпоже. Бьякуя и после ее свадьбы нес грех своей сестры – дом был построен на его деньги, и пресловутые цветущие вишни только подтверждали этот факт.

Неоспоримым было одно – тут всюду чувствовалась Рукиа. Ее телом дышал воздух, ее ногой была примята трава. Она была везде, в каждом мгновение временного поля, в каждой мысли закрытого пространства. Она и сама вышла на шум, не напуганная, но счастливая. Едва посмотрев на нее, торговец понял, что она ждала этого дня два с половиной года, едва бросив ему на колени изнасилованный свой гигай.

— Чего буянишь, тупица? – крикнула она весело и громко, не боясь последствий. Ичиго, как завороженный, разнес остатки ее забора. Рукиа была такой же маленькой, грубой и красивой – настоящая буря. А еще она была глубоко и безнадежно беременной, потому что едва передвигалась, выставляя свой огромный живот впереди себя, как будто защищаясь.

«Подло…», — подумалось Урахаре, потому что даже этот безобразный живот безобразно шел к ней, завершая, наконец, картину ее безупречной женственности.

Из-за ее спины, в ужасе не сводя глаз с оскала Бенехимэ, выглядывал ее муж, Кира Изуру, такой же красивый и женственный, как и всегда. Ребенок внутри был плодом его трусливого семяизвержения – и явно не без принуждения сильных мира сего. Привыкший быть защищаемым он и сейчас был надежно защищен маленькой своей женой и большим ее животом. А перед ними крушил остатки их дома счастливый Ичиго, опьяневший от присутствия Рукии и остатка своей былой силы. Урахара затруднялся ответить, по чему он скучал больше – он был слишком хорошо воспитан для этого.

Высоко над ними темнело небо, разрывались облака, вспыхивали истиной молнии – приближалась буря. Ветер стащил любимую панаму, швыряя ее прямо в лицо временному шинигами. Опомнившийся Кира уже стоял между своим ребенком и миром вокруг него. Глаза его горели, руки тряслись. Кричали напуганные громом птицы, в приступе болезненно счастливого отчаянья кричала Рукиа, кричал от радости Ичиго – крик их, плетенный воедино, поднялся наверх прямо к набухшим от дождя небесам. И когда они, наконец, сумели услышать друг друга, Урахара уже был далеко от Сейретея, от мира мертвых, от самого себя.

Он сидел на мокром от слез и дождя камне и слушал пьяные вопли несчастного Ренджи, прекрасно понимая, что никогда не испытает ничего подобного сам. Пробуя на вкус чисто умытое от бури небо, рыжеволосый мальчишка рассказывал миру и себе, как красиво улыбается его женщина, которая скоро подарит ему сына.